Неточные совпадения
Заметив это и то, что княжна Варвара тотчас же, чтобы переменить разговор, поспешно заговорила
о петербургских знакомых, и
вспомнив то, что некстати говорил Вронский в саду
о своей деятельности, Долли поняла, что с этим вопросом об общественной деятельности связывалась какая-то интимная ссора между Анной и Вронским.
Я был в сильном горе в эту минуту, но невольно
замечал все мелочи. В комнате было почти темно, жарко и пахло вместе мятой, одеколоном, ромашкой и гофманскими каплями. Запах этот так поразил меня, что, не только когда я слышу его, но когда лишь
вспоминаю о нем, воображение мгновенно переносит меня в эту мрачную, душную комнату и воспроизводит все мельчайшие подробности ужасной минуты.
Самгин начал рассказывать
о беженцах-евреях и, полагаясь на свое не очень богатое воображение, об условиях их жизни в холодных дачах, с детями, стариками, без хлеба.
Вспомнил старика с красными глазами, дряхлого старика, который молча пытался и не мог поднять бессильную руку свою. Он тотчас же
заметил, что его перестают слушать, это принудило его повысить тон речи, но через минуту-две человек с волосами дьякона, гулко крякнув, заявил...
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать
о Никоновой,
вспоминая, не было ли таких минут, когда женщина хотела откровенно рассказать
о себе, а он не понял, не
заметил ее желания?
Я
вспомнил Дерсу. Он говорил мне, что тигр не боится огня и
смело подходит к биваку, если на нем тихо. Сегодня мы имели случай в этом убедиться. За утренним чаем мы еще раз говорили
о ночной тревоге и затем стали собирать свои котомки.
Грусть его по ней, в сущности, очень скоро сгладилась; но когда грусть рассеялась на самом деле, ему все еще помнилось, что он занят этой грустью, а когда он
заметил, что уже не имеет грусти, а только
вспоминает о ней, он увидел себя в таких отношениях к Вере Павловне, что нашел, что попал в большую беду.
Говоря
о слоге этих сиамских братьев московского журнализма, нельзя не
вспомнить Георга Форстера, знаменитого товарища Кука по Сандвическим островам, и Робеспьера — по Конвенту единой и нераздельной республики. Будучи в Вильне профессором ботаники и прислушиваясь к польскому языку, так богатому согласными, он
вспомнил своих знакомых в Отаити, говорящих почти одними гласными, и
заметил: «Если б эти два языка смешать, какое бы вышло звучное и плавное наречие!»
—
О, дитя мое, я готов целовать ноги императора Александра, но зато королю прусскому, но зато австрийскому императору,
о, этим вечная ненависть и… наконец… ты ничего не смыслишь в политике!» — Он как бы
вспомнил вдруг, с кем говорит, и замолк, но глаза его еще долго
метали искры.
«Я, однако же,
замечаю (писала она в другом письме), что я вас с ним соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он
о вас как
о „свете“
вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно».
Матери хотелось сказать ему то, что она слышала от Николая
о незаконности суда, но она плохо поняла это и частью позабыла слова. Стараясь
вспомнить их, она отодвинулась в сторону от людей и
заметила, что на нее смотрит какой-то молодой человек со светлыми усами. Правую руку он держал в кармане брюк, от этого его левое плечо было ниже, и эта особенность фигуры показалась знакомой матери. Но он повернулся к ней спиной, а она была озабочена воспоминаниями и тотчас же забыла
о нем.
Санин не
заметил, как пролетел вечер, — и только тогда
вспомнил о предстоявшем путешествии, когда часы пробили десять часов. Он вскочил со стула, как ужаленный.
Санин
вспомнил также, как он потом —
о, позор! — отправил полозовского лакея за своими вещами во Франкфурт, как он трусил, как он думал лишь об одном: поскорей уехать в Париж, в Париж; как он, по приказанию Марьи Николаевны, подлаживался и подделывался к Ипполиту Сидорычу — и любезничал с Дöнгофом, на пальце которого он
заметил точно такое же железное кольцо, какое дала ему Марья Николаевна!!!
Но, несмотря на все старание притворства перед другими и самим собой, несмотря на умышленное усвоение всех признаков, которые я
замечал в других в влюбленном состоянии, я только в продолжение двух дней, и то не постоянно, а преимущественно по вечерам,
вспоминал, что я влюблен, и, наконец, как скоро вошел в новую колею деревенской жизни и занятий, совсем забыл
о своей любви к Сонечке.
Он
вспомнил о прошедшем,
вспомнил об отъезде своем из Москвы, за пять лет назад, и в воображении очутился опять в той церкви, где перед отъездом слушал молебен и где сквозь торжественное пение, сквозь шепот толпы, его поразил нежный и звучный голос, которого не заглушил ни стук
мечей, ни гром литовских пищалей.
Он был, кажется, очень поражен, что я сам ему предложил денег, сам
вспомнил о его затруднительном положении, тем более что в последнее время он, по его мнению, уж слишком много у меня забрал, так что и надеяться не
смел, что я еще дам ему.
Я
вспомнил Ситанова и рассказал
о нем, а вотчим, внимательно выслушав меня,
заметил все так же спокойно...
— Да; вот
заметьте себе, много, много в этом скудости, а мне от этого пахнэло русским духом. Я
вспомнил эту старуху, и стало таково и бодро и приятно, и это бережи моей отрадная награда. Живите, государи мои, люди русские в ладу со своею старою сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость! Для вас вот эти прутики старушек ударяют монотонно; но для меня с них каплет сладких сказаний источник!..
О, как бы я желал умереть в мире с моею старою сказкой.
— Чему, чему вы улыбнулись?! — вскричала Дэзи,
заметив, что я посмотрел на платье. — Вы
вспомнили?
О, как вы были поражены! Я дала слово никогда больше не шутить так. Я просто глупа. Надеюсь, вы простили меня?
Она не
смела понять, не
смела ясно
вспомнить, что было… но одно как-то страшно помнилось, само собою, всем организмом, это — горячий, пламенный, продолжительный поцелуй в уста, и ей хотелось забыть его, и так хорош он был, что она ни за что в свете не могла бы отдать воспоминания
о нем.
— Мы поедем шагом, — сказал Юрий, — так ты успеешь нас догнать. Прощай, пан, — продолжал он, обращаясь к поляку, который, не
смея пошевелиться, сидел смирнехонько на лавке. — Вперед знай, что не все москали сносят спокойно обиды и что есть много русских, которые, уважая храброго иноземца, не попустят никакому забияке, хотя бы он был и поляк, ругаться над собою А всего лучше
вспоминай почаще
о жареном гусе. До зобаченья, ясновельможный пан!
Потом
вспоминает он
о матери Юхванки,
вспоминает о выражении терпения и всепрощения, которое, несмотря на торчащий зуб и уродливые черты, он
заметил на старческом лице ее.
— Так-с. А у меня все по-старому, никаких особенных перемен, — живо заговорил он,
заметив, что я оглядываю кабинет. — Отец, как вы знаете, в отставке и уже на покое, я все там же. Пекарского помните? Он все такой же. Грузин в прошлом году умер от дифтерита. Ну-с, Кукушкин жив и частенько
вспоминает о вас. Кстати, — продолжал Орлов, застенчиво опуская глаза, — когда Кукушкин узнал, кто вы, то стал везде рассказывать, что вы будто учинили на него нападение, хотели его убить, и он едва спасся.
— Много ли ты знаешь про людей? — Но улыбнулся в бороду и, чтоб не
заметили улыбку, прикрыл её рукою; он
вспомнил, как
смело и разумно спорил Алексей с горожанами
о кладбище: дрёмовцы не желали хоронить на своём погосте рабочих Артамонова. Пришлось купить у Помялова большой кусок ольховой рощи и устраивать свой погост.
И, слушая бойкую, украшенную какими-то новыми прибаутками речь брата, позавидовал его живости, снова
вспомнил о Никите; горбуна отец
наметил утешителем, а он запутался в глупом, бабьем деле, и — нет его.
— Действительно, Яков Петрович, немудрено схватить жабу-с… Яков Петрович! — произнес после кроткого молчания герой наш. — Яков Петрович! я вижу, что я заблуждался… Я с умилением
вспоминаю о тех счастливых минутах, которые удалось нам провести вместе под бедным, но,
смею сказать, радушным кровом моим…
Когда минула горячая пора экзаменов, и Введенский надел тоже студенческий мундир, мы трое стали чаще сходиться по вечерам к моему или медюковскому самовару.
Заметив, вероятно, энтузиазм, с которым добродушный и сирый юноша
вспоминал о своем воспитателе Ганзиере, прямолинейный Введенский не отказывал себе в удовольствии продернуть бедного Медюкова, сильно отдававшего польским духом.
Давно уже отмечено умными людьми, что счастье — как здоровье: когда оно налицо, его не
замечаешь. Но когда пройдут годы, — как
вспоминаешь о счастье,
о, как
вспоминаешь!
Я знал, что я ни
о чем не
смею думать и что мне нет, да и не нужно поправки; но тем не менее я
вспомнил теперь, что я здесь не крепок, что я тут чужой, что эти прекрасные, достойные девушки непременно найдут себе достойных мужей, и наш теперешний милый кружок разлетится, и я останусь один… один…
Все ваши обиды снесу!
Поверьте, унижен я
Ничуть не меньше, чем вы…
О, если б я не был пьян,
Я шел бы следом за ней!
Но двое тащили меня,
Когда я
заметил ее…
Потом я упал в сугроб,
Они, ругаясь, ушли,
Решившись бросить меня…
Не помню, долго ль я спал…
Проснувшись,
вспомнил, что снег
Замел ее нежный след!
Алена Игнатьевна еще более покраснела; старый дворецкий продолжал насильно улыбаться. Мне сделалось его жаль; понятно, что плутовка Грачиха в прежние времена не стала бы и не
посмела так с ним разговаривать. Несколько времени мы молчали, но тут я
вспомнил тоже рассказы матушки
о том, что у старухи Пасмуровой было какое-то романическое приключение, что внучка ее влюбилась в молодого человека и бежала с ним ночью. Интересуясь узнать подробности, я начал издалека...
Император Александр, по вступлении на престол,
вспомнил о Радищеве и,
заметивши в сочинителе «Путешествия» «отвращение от многих злоупотреблений и некоторые благонамеренные виды», определил его в Комиссию составления законов и приказал ему изложить свои мысли касательно некоторых гражданских постановлений.
«Опять почудилось», — подумал Алексей Степанович, как вдруг там, где зеленел железнодорожный фонарь, внизу, мелькнул слабый и робкий огонек и тотчас погас. И машинист
вспомнил ту одинокую черную крышу, которую он
заметил еще утром, и свою мысль
о безвыходности заключенных под этой крышей, — мысль, мелькнувшую тогда же утром, но забытую днем.
Клиопа спохватился, умолк и стал таскать мешки, мельник же продолжал браниться. Ворчал он лениво, посасывая после каждой фразы трубку и сплевывая. Когда иссяк рыбный вопрос, он
вспомнил о каких-то его собственных двух мешках, которые якобы «зажулили» когда-то монахи, и стал браниться из-за мешков, потом,
заметив, что Евсей пьян и не работает, он оставил в покое монахов и набросился на работника, оглашая воздух отборною, отвратительною руганью.
Долго стоять было неловко: на него начали коситься. Он
заметил пронзительный взгляд одной богомолки, из-под черного платка, и
вспомнил, как ему отец эконом, когда они ехали в долгуше к становому, в разговоре
о раскольницах-старухах сказал...
И я рыдал, рыдал,
вспоминая о милых ногах моих, моих быстрых, сильных ногах. Кто отнял их у меня, кто
смел их отнять!
—
О, да сегодня она еще очень тиха, а в прошлый раз дело чуть не дошло до скандала. Кто-то
вспомнил наше доброе время и сказал, какие тогда бывали сваты, которым никто не
смел отказать. Так она прямо ответила: «Как хорошо, что теперь хоть это не делается!»
Граф
вспомнил, какое тяжелое впечатление произвело на него это известие
о самоубийстве все же близкой ему девушки, которую он видел всего за какую-нибудь неделю до означенного в уведомлении дня. Алексей Андреевич не
заметил в ней ничего особенного, хотя она была как-то рассеяннее и задумчивее обыкновенного. Он теперь припомнил это.
Потом она
вспомнила мать… Ей известно было, что государыня посылала наведаться
о цыганке Мариуле: говорили, что бедной лучше, что она уж не кусается… Сердце Мариорицы облилось кровью при этой мысли. Чем же помочь?.. Фатализм увлек и мать в бездну, где суждено было пасть дочери. Никто уж не поможет, кроме бога. Его и
молит со слезами Мариорица облегчить участь несчастной, столько ее любившей. Запиской, которую оставляет при письме к государыне, завещает Мариуле все свое добро.
Травля была презабавная… Кровь порядочно струилась по пухлой щеке Кульковского, и, несмотря на боль, он не
смел отогнать свою мучительницу. Мариорица почти со слезами смотрела на это зрелище. Наконец, государыня, боясь видеть своего пажа корноухим, сжалилась над ним и велела отнять собаку. Сколько раз, при совершении этого мученического подвига,
вспоминал Кульковский
о своем дежурном стуле в Летнем дворце! Вдобавок поручили ему смотреть за сучкою, с тем чтобы она привыкла к нему.
— Неприличное место выбрали, господа, для диспута, — говорили несколько лифляндских офицеров и дворян, благоразумнее других. — Не худо
заметить, что мы, провозглашая
о правах, нарушили священные права гостеприимства и потеряли всякое уважение к прекрасному полу; не худо также
вспомнить, что мы одного государя подданные, одной матери дети.
Мысль его была, чтобы, по крайней мере, те немногие, которые будут в алтаре,
заметили, что к государственным актам приобщено что-то неизвестное и чтобы от этого остались, в случае кончины государя, некоторые догадки и побуждение
вспомнить о ковчеге и обратиться к вопросу: нет ли в нем чего на этот случай?
Хоть и чужой ей был народ, среди которого она жила, она успела полюбить его. И теперь только стала раздумывать королева, как мало заботилась она
о том народе, который так доверчиво просил ее остаться царствовать в стране после смерти ее мужа. Только теперь
вспомнила, что сама никогда не спрашивала у народа, счастлив ли он, доволен ли, и во всем верила своим сановникам. Неужели же ей последовать теперь советам этих сановников и идти с
мечом на тех, которые ее хотели иметь своей королевой?
Павел Петрович
замечал проделки Суворова, но сдерживался. Когда же последний уехал с развода, Павел Петрович, призвав к себе князя Андрея, долго и сильно пенял на Александра Васильевича,
вспомнил свой разговор с ним в кабинете, говорил, что не мог от него добиться толку, что на все намеки его, государя,
о поступлении вновь на службу Суворов отвечал подробным описанием штурма Измаила и на замечание Павла Петровича, что он мог бы оказать новые услуги, вступив в службу, начал рассказывать
о взятии Праги.
Он стал
вспоминать, не сделал ли он еще каких-нибудь глупостей. И перебирая воспоминания нынешнего дня, он остановился на воспоминании
о французе барабанщике. — «Нам-то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» — подумал он. Но
заметив, что он заврался
о кремнях, он теперь боялся.
«Для чего,
мол, ты
о невинных удовольствиях, в миру бывших, столь прямодушно
вспоминаешь, а сам миром пренебрег и сей черный ушат на голову надел?»
— Причем должен
заметить, ваше сиятельство, — продолжал он,
вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и
о последнем свидании своем с разжалованным, — что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
8-го сентября. Дьякон Ахилла приходил с плачем и, стоя на коленях, исповедывал, что та польская песня, что он пел, есть гимн революции; но он до сегодня слов ее не понимал. Видя его искреннее раскаяние, простил его и дал слово
о сем никогда не
вспоминать; а городничему только
заметил, как не стыдно, что и он тоже в этих пениях принимал участие. Тоже был очень сконфужен. Советовал им держаться от поляков подалее.
— Так и так, — говорит, — я вашу светлость за ваше добро постоянно помню и на всех молитвах поминаю; а наш государь и вся царская фамилия постоянно кого раз видели и
заметили — того уж целый век помнят. Потому дозвольте, — говорит, — мне вам словесно
о себе ничего не
вспоминать, а в свое время я все это вам в ясных приметах голосом природы обнаружу — и тогда вы
вспомните.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полу-бреду перед ним явилась та, которую он желал и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные, и тревожные мысли стали приходить ему.
Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его теперь мучил вопрос
о том, жив ли он? И он не
смел спросить это.